Размышления о таинстве исповеди. Отрывки из дневников о. Александра Шмемана

Понедельник, 17 сентября 1979
Бился, если так можно выразиться, над «Таинством покаяния», над его историческими, богословскими, психологическими «метаморфозами». Всегда то же удивление: оказывается, «богословие» попросту ничего путного по этому вопросу не сказало. Как, почему из таинства примирения с Церковью превратилось оно в нашу современную трехминутную исповедь? Как, почему все миряне превратились в «отлученных»? На все это ответов нет, никто этим не занимался, а между тем для Церкви, для ее, так сказать, «повседневной жизни» нет проблемы более насущной. Что такое «разрешение грехов»? В чем состоит власть «вязать и решить»? И так далее. Выходит так, что, за что ни возьмешься — реальное жизненное, — всегда оказываешься перед «целиной» и нужно все начинать сначала, причем и само это «начало» неясно…

Я не сомневаюсь, что, несмотря на все «метаморфозы», в таинстве покаяния есть преемство, есть какое-то основное, глубокое подлежащее, то есть сама реальность, сама сущность покаяния, неотделимое от сущности христианства. Христианство есть покаяние, и потому Церковь есть таинство покаяния, и потому в Церкви есть таинство покаяния. Но уразуметь, вскрыть подлинный смысл и содержание этого тройного есть нелегко. Ибо тут-то и начинает все двоиться, становиться двусмысленностью. Покаяние — тоска не по «праведности», а по Богу: «Не отвержи мене от лица Твоего и Духа Твоего Святаго не отыми от мене…». В отрыве же от этого своего «теоцентризма» оно становится «антропоцентрическим» и неизбежно скользит либо к юридизму, либо к психологизму… Но как «реставрировать» это таинство, если сами верующие принимают эту редукцию, ибо ею пронизана вся наша культура?

Четверг, 21 февраля 1980

Первая Преждеосвященная вчера, а до нее, так же как и накануне, бесконечные исповеди. И, как всегда, чувство неясности: в чем смысл исповеди, такой, какой существует и практикуется она сейчас? Понятна мне исповедь католическая («нарушение закона»), но не понятна православная — ни, так сказать, «догматически» (таинство покаяния), ни духовно. В ней очевиднее всего метаморфоза христианства, Церкви. Церковь родилась как реальность, противостоящая и внешне, видимо, и еще больше — внутренне, невидимо, — миру сему. Метаморфоза же ее заключается в том, что она стала постепенно, а теперь уже и окончательно — религиозным «обслуживанием» мира. Изначально таинство покаяния было целиком сосредоточено на одном: на измене Церкви, то есть воплощаемой и являемой ею реальности. Грех осознавался прежде всего как измена «новой жизни», выпадение из нее. Он был разрывом, отпадением, предательством, так же как святость понималась не как «нравственное совершенство», а как «онтологически» верность Христу и Его Царству. Нравственное учение Евангелия — эсхатологично, а не «этично». Сущность греха — не просто нарушение «закона», а отпадение от Бога и от жизни, от подлинного «вожделения». И, во-вторых, сущность его для христиан как измены Христу, отпадения от Него и от Церкви как Им данной жизни. Таким образом, таинство покаяния — это возврат, это возвращение, путем раскаяния, в «новую жизнь», уже данную, уже явленную… Современная исповедь обращена, однако, не на то, не в этом суть ее, а в некоем «моральном» регулировании жизни в «мире сем», регулировании его собственных «законов». Иными словами, таинство покаяния было вначале отнесено не к нравственному закону, а к вере и к греху как отпадению от веры («верующий в Него не грешит»1) (см. все первое послание Иоанна). Теперешняя исповедь есть разговор о нарушениях «нравственного закона», о слабостях и греховности, но без «отнесенности» к вере. И ответ в нем — не о Христе, а что-то вроде «старайтесь побольше молиться…», «боритесь с искушениями…». Как и все в христианстве, таинство покаяния — эсхатологично. Оно есть возврат человека в вожделенное Царство, в «жизнь будущего века». А чем стало оно — я просто не знаю, и как, в каких «категориях» понимать и объяснять это «разрешение грехов» после трехминутного разговора о «слабостях» — тоже не знаю.

Воскресенье, 17 мая 1981

«Батюшка, научите меня жить духовной жизнью…» Вот тут, с этой «духовности», о которой все безостановочно говорят, и начинаются мои «трудности». Тут я в чем-то слеп и глух. У нас теперь «духовность» вошла в состав богословских дисциплин. Никому не кажется смешным выражение — «Spirituality 101″1. Бюллетенчик французского прихода на rue Daru почти целиком состоит из цитат из Добротолюбия. Я знаю людей, которые регулярно летают в Лондон к митрополиту Антонию Блуму исповедоваться, ибо он их «ведет». Одна из наших студенток накатала триста страниц диссертации об «одиночестве в аскетической традиции»… и т.д. Вот тут я упираюсь в какую-то стену. И не потому только, что, по моей интуиции, эта студентка если чем и одержима, то страхом одиночества и страстной тоской по дружбе, любви и т.д. Не потому также, что я никогда еще не видел ощутимых результатов этого духовного «вождизма», а видел, наоборот, немало духовных катастроф, с ним связанных. А потому что мне кажется ошибочным само выделение этой «духовности» в какую-то Ding an Sich2, некий — или это мне только кажется — тонкий «нарциссизм», во всем этом разлитый…
«Будьте как дети…». Но разве дети «духовны»? А с другой стороны — разве не детскостью своей победило христианство мир? Но, создав «нравственное богословие» и «духовность», стало терять его? Ибо «духовность» получить можно и от буддизма, и на худой конец от разных William James’oв4, а вот детскую радость христианства…
И чем они больше исповедываются, чем напряженнее изучают (!) «духовность», тем сильнее в них та религиозная «сумасшедшинка», которую я ненавижу…Воскресенье, 11 октября 1981
Сегодня — наплыв исповедников. Исповедовал до Великого Входа (служил с о.П.Л[азором]). Я иногда думаю, что до бесконечности развившееся чувство «прегрешений» столь же сильно ослабило чувство, понимание, сознание греха. Ослабело евангельское: «Согреших на небо и пред тобою…»2. Усилилось — «мои недостатки, мои слабости…», то есть всяческая интроспекция. Грех — это прежде всего неверность по отношению к Другому, измена. Но уже давно грех оказался сведенным к морали. А ничто так легко не уводит от Бога, от «жажды Бога», как именно мораль. Достоевский: «Без Бога все позволено…» Можно также сказать, что без Бога «все запрещено», ибо всякая мораль состоит, в первую очередь, из запретов и табу. «Поссорился с женой»: но в ссоре с женой, которую любишь, почти всегда неважно содержание ссоры, то, «из-за чего» она произошла. Важен, мучителен, невыносим разрыв, сколь кратким он ни был. И мирятся муж с женой не потому, что они нашли правого и виноватого, а потому, что они любят друг друга, потому, что сама жизнь каждого из них — в другом. Сведенное к морали, к норме — христиантво оказывается «непрактикуемым», ибо ни одна из заповедей Христовых неисполнима без любви ко Христу: «Аще любите Меня, заповеди Мои соблюдете…».
Есть тип морального «чистюли», бегающего исповедоваться потому, что ему невыносимо всякое «пятнышко», как невыносимо оно для всякого разодевшегося франта. Но это не раскаяние, это ближе к чувству «порядочности». Однако про святого не скажешь: «Он был глубоко порядочным человеком». Святой жаждет не порядочности, не чистоты и не «безгрешности», а единства с Богом. И думает он не о себе, и живет не интересом к себе (интроспекция «чистюли»), а Богом…
Мораль — это направленность на себя. В «церковности» ей соответствует «уставничество». Но в ней нет того сокровища, про которое сказано: «Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше…» Церковь: ее призвание не в «морали», а в явлении и даре сокровища.
Среда, 2 декабря 1981
Исповеди. Очень часто речь идет о «состояниях», которых я не припомню в моей молодости. Очень часто это состояние страха. Страха самой жизни. Страха не преуспеть, ударить лицом в грязь, что-то вроде этого. Не является ли это состояние результатом современного «культа успеха», который, в свою очередь, выражается в постоянном чувстве соревнования, в безостановочном сравнении? Люди буквально распадаются, раскалываются от этого страха. А другая реакция — это аррогантность, самоутверждение путем смешивания с грязью других. Н.А., студент, которого мы только что попросили «уйти» из семинарии. Наглые реплики в классе смиреннейшего, благожелательного проф. Кесича. «Я все это уже знаю! Все это ниже моего уровня! Я ожидал от семинарии большего!» и т.д. Человеку тридцать лет! А он все хорохорится, все «показывает себя».
Современная молодежь, прежде всего, несчастна. Несчастна потому, что живет в мире, в котором один критерий — успех. Отсюда тоже невероятный разлив всяческого самозванства, учительства… «лидерства». В Церкви это приводит ко все разрастающемуся «младостарчеству».

Пятница, 19 февраля 1982
Исповедь, сегодня после утрени, одной из наших «семинаристок». Американская болезнь: патологическая боязнь не быть популярной, выпасть из круговой поруки того социального микроорганизма, к которому принадлежишь. Сколько в Америке «держится» на этой псевдодружбе, псевдоинтересе друг к другу, на своего рода «ритуальном» или «символическом» единстве. И все это из-за боязни, столь же патологической, остаться, хоть и на короткое время, в одиночестве. У американцев предельно неразвита внутренняя жизнь. Ее сознательно заглушают, заговаривают этой вот «круговой порукой». И когда она — внутренняя жизнь — пробивается через все это, человек впадает в самую настоящую панику и бежит к психиатру излечиваться от нее… Это же относится и к американскому браку. Он либо распадается, либо же муж и жена живут в какой-то мучительной, тоже «панической» зависимости друг от друга. И это так потому, должно быть, что американца со дня рождения учат adjustment to life. Учат и в семье, и в детском саду, и в школе, и в университете. Поэтому всякое выпадение из социума американец переживает и воспринимает как угрожающий симптом maladjustment, требующий моментального лечения. Я часто спрашиваю себя и даже писал об этом: почему в семинарии такое напряжение? Ответ прост. Потому что все живут только «по отношению» к другим, ко всем, им все время «дело» до других… Они думают, что это христианская любовь. Но это совсем не христианская и не любовь. Это все время на деле предельно эгоистическая забота, страх о себе, боязнь не иметь в других свидетельства, удостоверения своего собственного существования. Высшая похвала: «Не relates well to people…».

Среда, 3 марта 1982
Исповеди. Хорошие мальчики, хорошие девочки. Но как чувствуется в них эта постоянно нажатая педаль, неспособность к зрячей простоте, придавание всему в себе огромного значения. Они говорят, в сущности, не о грехах, а о failures — о неудачах: слово, которое в американском его звучании насквозь пронизано гордыней, ибо противопоставляется внешнему успеху, то есть своему успеху, а не успеху Божьему в себе. Студент пишет плохое сочинение и получает неважную отметку. И это сразу травма, проблема. Эта отметка подрывает его «веру в себя», приводит к «негативизму», грозит «цинизмом» — превращает его в «failure».